Aurora Morgana Baddock (nee Gamp)

eva green

Мое имя Моргана Бэддок. Я жена Малькольма Бэддока, верная слуга Темного Лорда. Мой чистокровный род принадлежал к новым аристократам Англии,  был тесно связан с семьей Гринграсс. Он был славен и известен, пока мой глупый, ничтожный и жалкий отец не разрушил в один год все то, что непомерным трудом было построено моим прадедом. Мой отец (имя этого падшего человека я не желаю слышать, видеть и произносить) имел все: карьеру, жену, ребенка, и что мешало ему довольствоваться этим? Его зазноба, его мерзкая, умалишенная сестра-сквиб. Даже в обществе, где брак между дальними родственниками во имя сохранения чистоты крови принимался, брату и сестре ни при каких условиях не разрешили бы стать супругами. Особенно, учитывая тот факт, что сестрица отца моего была лишена не только рассудка, но и магии. Полоумная тень нашего поместья. Мой прадед сделал все возможное, чтобы об этом позоре не узнал никто, чтобы на чистом полотне нашей семьи не было этой мерзкой осквернительницы. Прадед-лиходей запрятал зазнобу моего отца в поместье, где гости стали лишь плодом фантазий ровно, как и игры и смех. Только как ни старался прадед, оторвать детей  друг от друга у него не выходило. Но это смогло сделать общество, вынуждая моего отца жениться на матери. Отец, как и многие другие, был зависим от положения в обществе, от отношения людей, от молвы, несущейся по всей Англии. 
Рождение дочери в аристократической семье воспринималось с не меньшей радостью, чем рождение сына. Дети рассматривались как смысл семейного союза и главный капитал семьи. Дочь была также важным "инструментом" для укрепления альянсов между аристократическими семьями, как в случае моих родителей, так и в моем. Кажется, мне не было и полугода, когда объявили о договоре между моей семьей и Барками, чья компания «Артефакты Барков» имела большой успех на тот момент. Однако же, мне не исполнилось и пяти когда, когда пятилетний жених умер от тяжелой болезни. Матушка сделала вторую попытку найти мне будущего мужа, но на этот раз помолвка была расторгнута по другой причине, о которой сейчас я упоминать не буду.
Моя матушка была женщиной, рожденной быть примерной матерью, женой, хранительницей домашнего очага и гостеприимной хозяйкой, воплощением культовой прекрасной дамы. Благовоспитанная, образованная, она, как никто другой, заботилась обо мне, моем воспитании и о моем благополучии. Все поместье было в моем распоряжении: от главного холла, до комнат прислуги, все, кроме трех комнат, которые были отданы моей ненормальной тетушке. Из-за нее в северном крыле поместья то и дело разносился запах масляных красок и едких растворителей – ни к чему не пригодная, кроме живописи, сквиб. Отец нередко усаживал меня и мать в гостиной, у окна, откуда виднелся зеленый сад , где в бархатом обитым кресле вышивала золотыми нитями фамильный герб моя матушка, а подле нее была я, чтобы зазноба отца сделала портрет. Отец с гордостью приказывал домовикам вывешивать метровые полотна с написанными его обожаемой сестрой портретами челнов семьи по всему поместью.
Единственному ребенку в семье многое сходило с рук, даже грозная гувернантка не имела надо мной власти. Мне разрешалось брать любые вещи и, будучи не самым глупым ребенком, я понимала, что нет смысла ломать вещи, принадлежащие мне или моей семье. В кабинете отца я была предельно осторожна, всевозможные бумаги и договоры были для меня неприкосновенны. За все детство родители ни разу не повысили на меня голос. Никто не применял ко мне силу, только лишь один мой «наставник», сменивший прошлую гувернантку. (Словом, ходила молва о том, что ее отравили, но официальной была признана смерть из-за болезни).
Строгий, высокий, лощеный, с вечно холодным взглядом и бархатистым, негромким голосом  Герхард был моим вторым преподавателем. Каждый день ровно в девять утра я должна была быть в библиотеке или в саду при хорошей погоде, где herr Rauch методично вкладывал в мою голову необходимый багаж знаний. Герхард долгое время держал меня на солидном расстоянии от себя, но к определенному времени, кажется, он все же проникся той небольшой симпатией, тем почти незримым умилением, каким дядя может одаривать свою племянницу. Это был, казалось бы, обычный день, только с утра мной всецело овладела новая мысль, новая мечта, ведь herr Rauch  дал обещание выучить со мной руны. (Уж не знаю, отчего, но тяга к этим загадочным иероглифам осталась у меня на долгое время) Сразу после завтрака, не позволив schulmann Rauch встать из-за стола, я набросилась на него с вопросами и мольбами о том, чтобы как можно скорее начать занятия и пойти в город за камешками с рунами. Мужчина отменил занятие, молча уходя от меня. В дичайшем возмущении я бросилась за отцом, не успевшим еще покинуть столовую, капризно требуя, чтобы тот заставил нерадивого учителя пойти со мной. Герхард пообещал мне показать руны завтра. Весь день я ходила возбужденная, предвкушая завтрашний урок. За обедом я, изнемогая, попыталась еще раз упросить учителя. Мольбы постепенно стали переходить в капризные приказы. Я придумала себе очередную игру. Стоять около herr Rauch  и, что было сил в маленькой ноге топнув, звонко прикрикнуть так, что от неожиданности преподаватель вздрагивал. Не выдержав такого неповиновения, Герхард направил на меня палочку, и в следующий миг я не могла пошевелиться, глупо повиснув в воздухе.  Колкая обида клубилась серыми тучами в моей душе, ощущение превосходства строгого преподавателя и собственная беспомощность заставляли меня плакать от досады. Герхард, опустив палочку, грубо взяв меня за руку, потащил в мою спальню и, несильно шлепнув меня, закрыл в спальне. Комната, в которой меня заперли, в секунды наполнилась пронзительным альтом, в котором утопали мои обида и унижение. Матушка назвала меня в тот вечер несносной девчонкой, чем наполнила чашу недостающей каплей.  Вслед за пронзительными воплями последовали  разбитые стеклянные предметы. Одна за другой стеклянные птицы на полке в моей комнате начали трескаться под натиском вышедшей из меня магии. Это напугало меня так сильно, что секунду назад гложущая меня обида уступила место страху…
Жизнь с этого момента заиграла новыми красками. Я искренне старалась сотворить заклинание каждый день, морща нос и вдохновенно крича заветные слова: акцио, репаро, люмос, агуаменти. Однажды я даже выхватила палочку у матушки и начала бегать с ней по дому, стараясь сотворить хоть какое-то заклинание. Я пронеслась по Северному крылу, сталкиваясь в коридоре с отцом и тетей, направляя палочку на них, шутя, веселясь, смеясь. Отец, чертов маразматик, посчитал это неуважением к тетушке, желанием ее оскорбить и унизить. Он с неподдельным гневом начал отчитывать меня, а я глаза его были черными от злобы, и едва ли кто-то, кроме матушки, мог меня в этот момент защитить и, кажется, спасти. Еще секунда, и он ударил бы меня с лихвой. В тот же вечер отец засел с бутылкой какого-то спиртного в гостиной и до поздней ночи в одиночестве сидел там. Меня разбудил женский крик – крик моей тетушки, которая увидела разгоревшуюся гостиную. Кто знает, что случилось бы с нашим домом и семьей, не возжелай полоумная найти отца ночью. Сам же он пытался, ползая на коленях, небрежный, в измятой одежде, с растрепанными волосами и жутким запахом алкоголя, найти свою палочку. Жалкое зрелище.  Яркие языки пламени надолго остались в моей памяти, как и пьяная беспомощность отца. Моя семья вызывала к себе с каждым разом все больше и больше отвращения у меня  безвольная мать, мирящаяся с унижением, которое дарили ей эти заботливые отношения отца и его сестры,  глупый отец, слепо топчущийся возле своей слабости и полоумная тетка, якобы умершая еще в детстве.
Я считала дни до своего отправления в школу, и впервые встретившись с Хогвартсом, я искренне и бесповоротно влюбилась в этот замок. В его бурлящую жизнь, пыльные полки библиотек, бесконечные лестницы, сотни закрытых комнат, грозовое хэллоуинское небо, в стол факультета Слизерин и первое письмо домой. Однако же за этой, казалось бы, ничем не примечательной новостью последовало мое еще большее отдаление от семьи.  Мои строгие прародители, нагрянувшими в дом как снег на голову, которых я видела от силы несколько раз за жизнь, дни пребывания которых в нашем доме становились невыносимо тяжелыми, подняли небывалый шум. Каждый проведенный вместе с бабушкой или дедушкой день заканчивался слезами, они, кажется, возненавидели меня за то, что моим факультетом стал Слизерин. Бабушка была убеждена, что ничего дельного из этих детей попросту выйти не могло, ведь они прогнившие на сквозь, словно пораженные проклятием и скрывающиеся за маской. И от тех радостных, редких для меня дней, когда моя granny из очередного путешествия привозила мне стеклянную пташку, остались лишь осколки статуэток. Я старалась убедить их в обратном, моему усердию можно было позавидовать, а целеустремленность могла бы провести меня дольше, чем просто хорошие оценки. Однако никого впечатления на моих родственников это не произвело и спустя многие-многие годы.
Учеба на первом курсе далась с трудом, хотя я была уверена в том, что буду знать и уметь все безупречно. Я подошла к концу года с удовлетворительными оценками, за что дома, летних на каникулах,  моя granny меня отчитала. «Вот об этом я и говорила!» - неумолимо кричала бабушка на моих родителей. Мать же тогда просто уводила меня от разгневанной бабушки, стараясь успокоить. Она стала другой за тот год, что мы были порознь. Ее иногда била дрожь, и часто она прижимала меня, морщащуюся и негодующую, к себе, что-то тихо шепча. Наш дом окончательно разбился на два лагеря, и мать старалась привлечь на свою сторону все силы. Она боялась остаться одна и в разлуке со мной, чувствовала себя невыносимо. Она старалась забыться в званых вечерах, среди шума и музыки, куда всегда являлась в одиночестве, придумывая новые и новые отговорки для отца. В эту вереницу вечеров, тщательно наряжая, она вела с собой меня, где, к счастью, я могла видеться со своими сокурсниками.
Спокойствие и сосредоточенность. Я вновь добилась успехов в учебе, смогла реабилитироваться в глазах учителей, неплохо закончила очередной семестр, когда гостиная Слизерина превратилась в осиный улей, где все обсуждали громкое дело одной чистокровной семьи. Было что-то связанное с многочисленными сквибами в семье, что не могло не затронуть мою душу. Все чаще стали подниматься темы о чистоте крови и предателях семей. Эти разговоры настораживали меня, ведь у нашей семьи был свой скелет в шкафу.
И это стало волновать не только меня, но  и отца. Он стал маниакальным, нервным и пугливым. Дрожащая мразь. Он перестал общаться со старыми друзьями, на наш дом накладывал множество охранных чар и отталкивающих заклинаний. Его подозрительность доходила до того, что он обвинял нас с матерью в том, что мы хотим изжить со свету его и тетушку, что мы хотим доложить на них в Министерство, которое было подчиненно Темному Лорду. Брак родителей трещал по швам и через два года, когда я была на пятом курсе обучения, они развелись. Но прежде нашей семье пришлось терпеть гонения.  На нашу семью все же доложили о том, что мы больше двадцати лет укрывали сквиба, а также обвини в подделке документов и бумаг. Нам пришлось покинуть наше старое поместье и переехать на окраинную Англии и поселится в полуразваленном доме, где прогнили степени на второй этаж, где постоянно даже под маленьким дождем протекала крыша, где были разодраны обои и гобелены, где посреди одной из комнат прикрывала дыру в полу люстра. Отец, будучи убежденным в том, что все любое наше заклинание фиксируется в Министерстве, запретил пользоваться магией, чтобы нас не смогли обнаружить. И единственное в том доме, что могло меня радовать – библиотека. Нет, я не была из тех, кто может и любит часами корпеть над фолиантами, но ничего другого я делать не могла. В один из дней мы с матушкой решили прогуляться по окрестностям, что отец воспринял в штыки, посчитав это попыткой убежать. Долгая ссора родителей и вскрик матушки. Отец методично наносил удар за ударом по лицу матери и, завидев меня, он приказал немедленно уйти из комнаты, но я, увы, была не совсем примерной дочерью. Я повисла на руке отца, впивалась в нее зубами и царапала кожу ногтями, а он лишь кричал на меня. Его безумное «Абигейл!» и мое ненавистное "Не смей меня так называть!". Я предпочла забыть это имя также, как и забыть отца.
После этой я практически не покидала библиотеки и, надо сказать, даже без практики познания моя углубились в определенных отраслях магии. В этот год, за пару недель до моего отъезда, я заболела.  Меня лихорадило, жар часами мучил меня, а на коже проступали красные пятна. Почти месяц я провела в ближайшем магическом госпитале. Позже выяснилось, что это была эпидемия обсыпного лишая, об этом мне написала мать в своем письме, когда я с опозданием в три недели прибыла в Хогвартс. Знаете ощущение, когда тебя встречают друзья на перроне, обеспокоенные твоим самочувствием и отсутствием?  Его можно назвать счастьем, я думаю. 
Из дома шли дурные вести одна за другой: слабая здоровьем тетя тоже заболела, а потому ее необходимо было вести в больницу. Тогда-то моей семье буквально пришлось отдать себя в руки правосудию… Беспокойство не покидало меня. Мысли о том, что будет с моей семьей, со мной, с моим будущим терзало меня изнутри. Моя тетя скончалась еще до назначенного дня суда, но всю мою семью лишили состояния, поместья и чести. От нас отвернулась большая часть бывших друзей и родственников. Отец окончательно потерял рассудок, и его поместили в лечебницу, где он, вероятно, находится по сей день. Матушка же искала всевозможные пути к выживанию. И она нашла. Развод и очередное замужество. Только вот едва ли моей матери могло в этом повезти. И мне тоже. Потому в пятнадцать ко мне пришло осознание того, что если я и смогу чего-либо добиться в непростое для магической Британии время, то только собственными усилиями. В одно время  я даже хотела бежать в другую страну (в Германию, во Францию, в Италию), где бы не так докучала погода и можно было начать жизнь с чистого листа, чтобы забыть прошлое,  семью, стать танцовщицей, певицей, художницей или выйти замуж и вновь облачится в шелка, живя в светлом доме… То ли семья тому виной, то ли мой характер,  но я не имела ни малейшего представления о том, кем я хочу быть, что я хочу/должна/буду делать со своей жизнью.  Я всегда считала, что меня пристроит отец или мать, что меня выдадут замуж, а там уж у меня будет время подумать, но жизнь распорядилась иначе. В моей голове появилась мысль о том, что нигде, кроме как Министерства, я не смогу достаточно зарабатывать, ко всему прочему принадлежность к госслужащим, наверное, должна была поднять нашу семью в глазах аристократии.   
И вместо того, чтобы пробивать себе путь, усердно учиться, готовиться к экзаменам, думать о будущей работе в Министерстве, я увлеклась сокурсником - магглорожденным рейвенкловцем, смекалистым парнем, обожавшим фокусы с картами, исчезающими предметами и прочими неволшебными вещами. Вокруг него в «Трех метлах» (по слухам и в гостиной факультета) всегда было много студентов, и если первое время мало кто верил, что молодой человек проделывает невероятные вещи без помощи магии, то, когда он отдавал кому-либо палочку в руки, никто не оставался равнодушным. Включая меня. Мне было чудовищно стыдно за свои чувства, за предательство крови и свою доступность. Мы встречались тайком, в библиотеке между стеллажей с книгами, в темном коридоре, прячась за пыльной статуей, в коморке под лестницей, ведущей на Астрономическую башню,   довольствовались короткими, жадными, нелепыми поцелуями, блужданиями рук, спокойными объятиями и запахом кожи, каждый раз вздрагивая и срываясь с места от приближающихся шагов. Меня приятно трясло всякий раз, как я возвращалась в гостиную или шла на занятия после двадцати минут, проведенных в компании рейвенкловца, ладони горели, а искусанные губы покалывало.  Эта игра длилась не долгое время. Внимательные подруги расспрашивали меня все чаще, не веря рассказам об аллергии на очередную помаду или о долгих посиделках в библиотеке. И в какой-то день я проснулась с отвращением к случившемуся, с острым желанием все прекратить, погрузится в учебу и положить начало своей карьере.  Я была готова к нелегкому пути вверх по лестнице.
Но судьба протянула мне золотой билет. Бэддоки были моим спасением, хотя едва ли кто-то мог одобрить наш брак. Все началось с того, что после безуспешных пыток найти себе мужа, моя матушка отправилась вместе со мной к своей сестре во Францию, где мы прожили два года, и лжец тот, кто отрицает очарование этой страны. Это были одни из прекрасных месяцев моей жизни, которые разрушились в один момент внезапным порывом моей матушки вернуться на родину. Я не знаю, с чем были связаны ее резкие перемены, однако она просила своих близких друзей и дальних родственников Бэддоков, как ни унизительно это звучит, приютить меня на короткий срок. Не объясняя ровным счетом ничего, она оставила меня у них. Клянусь, будь у меня хоть маленькая возможность, я бежала бы от этого позора в другой дом, но увы два месяца своей жизни я провела в роли содержанки семьи Бэддок. И крайнее отвращение это вызывало у наследника этой семьи. Я и Малькольм знакомы с детства: еще с тех незапамятных времен, когда наши матери наряжали и причесывали нас, словно фарфоровых кукол, для очередного приема или бала, а позднее и в школьные годы.
Я помню, как мы, отрабатывая защитные чары, стояли друг против друга, помню твою легкую ухмылку в мою сторону.  И ловила я ее и тогда, вместе с презрительным «содержанка» в мой адрес.  Также ясно я помню, как ты, выведенный из себя, разозленный до предела, вцепился руками в мои плечи и закричал: «Может быть, вы будете моей женой?» Твои родители настаивали на твоей скорой свадьбе, разговоры об этом были невероятно долгими, и в один из дней, ты не выдержал. Ты протянул мне тот счастливый билет, а я же, не раздумывая, взяла его из твоих рук.
Что говорить, твои родители были ошеломлены таким поворотом событий. Я, возможно, когда-то давно и рассматривалась ими как неплохая партия для их дорогого сына, но не сейчас. Однако же ты твердил одно: «Любовь»,- и твои родители в это верили. Мы же знали, что это не так. Кажется, в нас обоих было что-то сломано. Каждый раз я впивалась ногтями в твое предплечье, держа тебя под руку, а ты сжимал мое запястье до белеющих костяшек, в то время как губ касалась нескромная улыбка от очередного комплимента, а глаза горели огнем.  Но эта занятная игра в ненависть между нами продолжалась недолго.
Сначала, правда, она перетекла в настоящую неприязнь.  Началось все с того, что мой дорогой муж загорелся идей… детей. Сказать честно, я не хотела иметь ребенка. Да, возможно, раньше, несколько лет назад в хогвартской спальне я с парой однокурсниц и выбирала имена для будущих детей (а у меня, к слову, должен был быть сын и назвала бы я его Робертом), но чем старше я становилась, тем меньше я хотела обременять себя такой кричащей ответственностью. В отличие от Малькольма. Он настаивал на детях сначала словами, долгими разговорами (в чем, кстати говоря, напоминал мне своих родителей), а затем насилием. Он был переоценен мной. Или недооценен.  Я считала, что его угрозы были пустыми, ровно как и угрозы его родителей оставить сына без наследства на нашей свадьбе, но я фатально ошиблась.  И если раньше мне удавалось настаивать на своем: «Завтра мы идем на прием» или «Я хочу синие шторы» – то сейчас попытка отказа была пресечена.  И, честно признаться, мне стоило тогда замолчать и тем более ни в  коем случае не пытаться показать свою силу, направив на мужа палочку. Он смеялся.  Я возненавидела его, когда оказалась под весом мужского тела, прижатой головой к пахнущей лавандой подушке, впиваясь зубами от досады, злости, беспомощности и немоты в мягкую, отсыревшую от слез ткань.
В ту же ночь я отправила сову к Джонатану. Словом, Джонатан  был другом нашей маленькой семьи: прекрасным собеседником и напарником для Малькольма и прекрасным любовником для меня в первые полтора года брака. У всех есть скелеты в шкафу, дверцу же своего шкафа я приоткрывала каждый прием, где мы оба оказывались. Вальсируя по залу или беседуя с подругами, я украдкой посматривала в сторону молодого человека. Не буду лукавить, мне не хватало мужского внимания, а он был прекрасно сложен.  Я поднимала перед ним подолы платья за тяжелыми шторами коридоров, а Джонатан прижимал меня оголенной спиной к холодному стеклу окна. Через какое-то время встречами на балах мы не ограничивались, и молодой человек стал еще более частым гостем в нашем доме, на что Малькольм милостиво закрывал глаза, но лишь до момента его одержимости близнецами.
Тогда и началось время моего подчинения и унижения. Кто-то может сказать, что к этому нельзя привыкнуть, что честь и достоинство превыше всего, что нужно бороться и отстаивать свои права… Что-то мне подсказывало, что это было бесполезно. Потому я покорно, хотя и с неприкрытым отвращением на лице, ложилась в постель с мужем. Впрочем, его мое состояние нисколько не волновало. Внимание ко мне начало проявляться тогда, когда я стала не только его женой, но и временной «крепостью» для его будущих наследников. И нет, он не стал идеальным примером мужа, он не одаривал меня широкой улыбкой, не предлагал вечерних прогулок (чего мне, словом, хотелось, чтобы выбраться из душного поместья и насладиться прохладой вечера), не приносил цветы. Он приставил ко мне волшебницу-поветуху, которая учила меня всему необходимому для нормального развития ребенка. Но потребовалась всего одна яркая вспышка заклинания, чтобы я лишилась плода и возможности его появления в будущем, чтобы заставить Малкольма и его родных замолчать и отступить.
Ведь у меня была другая цель. Очистить мир от грязнокровок, даже от второсортных волшебников и полулюдей. И позднее нашелся человек, под руководством которого это стало осуществимым. Пугающие каратели в маках, смертоносные вальпургиевы рыцари, облаченные в темные плащи. Пожиратели смерти, увлекшие в безжалостную войну сотни и тысячи людей, чтобы очистить мир. Чтобы чистота струящейся из моей руки крови была у всех.

Acedia
Я ненавижу свой дом и семью. Кажется, я повторяю это с такой частотой, что это можно отнести к маниакальности. Но как иначе относиться к безвольному, умалишенному отцу? Рядом со старой семьей я становлюсь безликой, апатичной, предающейся унынию и грусти, словно существующая под стеклянным куполом вместе с порочными мыслями о семье, убежденная в ответности чувств. Потому я забываюсь в общении с людьми, не имеющими отношения к семье.
Vanagloria
Но и в этом случае возникают проблемы. Впрочем, не столько проблемы, сколько трудности. Тщеславие, вероятно, наследственная черта, переданная мне от отца. Мое платье должно быть лучшим, мой прием должен быть самым громким, даже мои дети и муж должны быть самыми лучшими. А потому я лукавлю, лгу, приукрашиваю действительность и семейную жизнь, но сомневаюсь, что нет человека, которого можно обвинить в подобном. В свою защиту могу привести то, что я не имею привычки поливать грязью других людей. Разве не лучше возвыситься над кем-то, чем просто столкнуть его вниз?
Avaritia
Внизу я побывала сама, хотя и непродолжительное время, но достаточное для того, чтобы всеми средствами удерживаться на плаву. А состояние, ячейка в Гринготс, поместье, высокооплачиваемая работа мужа отнюдь не служат балластом. Смею признаться, мне хотелось бы открыть собственное дело. Ателье Морганы Бэддок. Антикварная лавка Морганы Бэддок. Я бы ездила по свету, собирая новые и новые артефакты и реликвии, оставляя интереснейшие экспонаты у себя, прочие продавая втридорога.
Ira
Порой, стоя у зеркала, я рассматриваю свое лицо, которое покрывается морщинами и кажется все менее привлекательным. А затем приглядываюсь к лицам своих подруг, и мне отчего-то кажется, что я старею быстрее, чем они. Одна из моих подруг, прочитав труды какой-то современной французской писательницы, промолвила, что, живя в радости, стареешь гораздо медленнее, что наши эмоции проступают на лице. И гнев заметен более всего. Вздор. Глупость. Невежество. Ложь!
И я ловлю себя на мысли о том, что негативные эмоции к людям занимают в моем сердце большую часть, нежели светлые. Презрение к отцу, отвращение к тете. Безразличие к мужу, ненависть к грязнокровкам.
Tristitia
Я никогда не испытывала того яркого, пламенного, всепоглощающего, будоражащего сознание, тело, душу чувства, что описывается в бесконечных французских романах. Ни к какому человеку, ни к единому существу.
Superbia
И, пожалуй, есть человек, которого я люблю. Себя. Я умна, красива, образована, сильна, вынослива, воспитана, аккуратна, бдительна, величественна, горда, незаурядна, целеустремленна, откровенна, вдумчива, строга, идейна, тверда, упорна. Я уважаю себя за то, что смогла пережить все то, что было в моей жизни, что не упала духом и сумела принять поражения и собственные ошибки.
Fornicatio
Моими лучшими ошибками были мужчины. Тот магглорожденный рейвенкловец, с которым я тайком ото всех уединялась в одном из укромных уголков школы, скрывая эти позорные отношения. Джонатан, отношения с которым мало отличались от первого опыта, и Малкольм, который пусть и не был частью любовных переживаний, но все же был мужчиной. Этих мужчин (не единственных, но самых ярких) со мной связывали лишь платонические, животные чувства, никогда ни о какой духовной близости, непорочных отношениях я не знала. Что, впрочем, не является минусом, верно?